�ДЕАЛЬНОЕ ЗНАЧЕН�Е ЗНАКА. ЗНАК, КАК ТВОРЧЕСТВО
Анализ репрезентативной функции сознания связан с исходными «основаниями» проблемы знака. Кассиреру остается еще рассмотреть эту проблему в конкретности культурной специфики. Понять культурную символику, явленную в «произвольных» знаках языка, искусства, мифа, значит, по его мнению, взойти к «естественной» символике, к той предсавленности всего сознания, которая по необходимости содержится уже в каждом отдельном моменте его. В противном случае функционирование этих знаков-посредников оставалось бы загадкой. Невозможно понять, каким образом физически-чувственный языковой звук становится носителем идеального значения, если не учесть, что основная функция значения задана уже до полагания отдельного знака. �менно потому, что каждое содержание сознания находится в решетке самых различных отношений, благодаря которым оно, не переставая быть самим собою, одновременно заключает в себе указание на прочие содержания, должны быть и такие образования сознания, где эта чистая форма указания как бы чувственно воплощается. Отсюда, полагает Кассирер, можно заключить о двоякой природе этих образований, связанных с чувственным и одновременно свободных от него. В каждом знаке наличествует идеальное содержание, которое в чувственной форме продолжает оставаться независимым и автономным. � если в «естественной» символике, характеризующей основания сознания, наличествует всегда состав сознания, каждая часть которого в состоянии предстательствовать за целое, то в «культурной» символике, напротив, сами знаки порождаются лишь значением. Сознание здесь не нацелено на данность элементов, но впервые творит конкертночувственные содержания для выражения значения. Так, например, связывая какое-то данное созерцание с каким-то произвольным языковым звуком, мы изменяем тем самым его характер. Символическая «репродукция» данности преобразует данность в акте «продукции», ибо задачей языка является не повторение представления, а оформление его. Кассирер подчеркивает наряду с различными типами этого оформления и общий характер его: продукт — будь, это языковой, мифологический или научный продукт — никоим образом не схож с первоначально данным материалом.
«Так, — читаем мы, — в основной функции знакодательства (Zeichengebung) вообще и в различных ее направлениях впервые доподлинно различаются духовное и чувственное сознание. Впервые здесь вместо пассивной отданности какому-то внешнему бытию появляется самостоятельная чеканка этого бытия, благодаря которой оно выступает перед нами в различных сферах и формах действительности. Миф и искусство, язык и наука в этом смысле суть чеканщики бытия» (1.43).
Противоположная точка зрения, усматривающая РІ знаке Рё содержании созерцания или представления СЃРІСЏР·СЊ РєРѕРїРёРё Рё оригинала, считается Кассирером несостоятельной "Рё открывающей широкие возможности всяческому скепсису Рё отрицанию. Если задача языка сводится Рє выражению СѓР¶Рµ готовой Рё созерцательно данной нам действительности через посредство языкового Р·РІСѓРєР°, то РЅРµ может быть никаких сомнений РІ том, что задача эта остается для языка недостижимой. Противопоставленные неохватному многообразию Р·СЂРёРјРѕРіРѕ РјРёСЂР°, языковые символы должны выглядеть пустыми, туманными Рё абстрактными знаками. Таковыми Рё считаются РѕРЅРё РІ скептической критике языка — РѕС‚ греческих софистов РґРѕ Бергсона. Р’РѕС‚ характерная для этой критики выдержка РёР· Бергсона: «Каждый РёР· нас имеет СЃРІРѕСЋ манеру любить Рё ненавидеть, Рё эта любовь, эта ненависть полностью отражают его личность. Однако язык обозначает эти состояния РѕРґРЅРёРјРё Рё теми Р¶Рµ словами Сѓ всех людей; РѕРЅ способен фиксировать лишь объективный Рё безличный аспект любви, ненависти Рё тысячи чувств, волнующих душу».[63] Рта точка зрения, столь естественная Рё кажущаяся безоговорочной нефилософскому сознанию, подлежит самой решительной критике. Досужие остроты типа талейрановского афоризма Рѕ языке, который дан нам, чтобы скрывать наши мысли, зиждятся РЅР° некритическом разъятии мысли (готовой!) Рё языка. РњРѕР¶РЅРѕ, конечно, допустить частную Рё фактическую правомерность приведенного афоризма Талейрана; ему, как дипломату, приходилось едва ли РЅРµ РІСЃСЋ Р¶РёР·РЅСЊ говорить, скрывая мысли; РЅРѕ ведь речь идет РЅРµ Рѕ дипломатической технике Рё РЅРµ Рѕ жизненных ситуациях, РіРґРµ вольно или невольно приходится говорить, скрывая мысли, Р° Рѕ принципиальной сути языка. Скрываемая мысль, если РѕРЅР° осознана, СѓР¶Рµ словесна, Рё, стало быть, проблема сводится Рє жонглированию словами. Что касается бергсоновских «любвей» Рё «ненавистей», порочность этой позиции очевидна хотя Р±С‹ потому, что РѕРЅР° опирается РЅР° отдельные слова, Р° РЅРµ РЅР° выражения. Анализ показывает, что каждое языковое выражение РЅРµ обозначает СѓР¶Рµ готовые состояния, РЅРѕ впервые создает РёС…. РњРѕР¶РЅРѕ вспомнить приведенный выше рассказ Клейста Рё привести десятки аналогичных ситуаций. Р’РѕС‚ изумительный пример возникновения переживаний РІ слове:
� Шуберт на воде, и Моцарт в птичьем гаме,
� Гете, свищущий на вьющейся тропе,
� Гамлет, мысливший пугливыми шагами,
Считали пульс толпы и верили толпе.
Быть может, прежде губ уже родился шепот,
� в бездревесности кружилися листы,
� те, кому мы посвящаем опыт,
До опыта приобрели черты.
РњРѕРіСѓС‚ возразить, что это РїРѕСЌР·РёСЏ Рё исключение РёР· правила. «С помощью ритмических аранжировок слов, — признает Рё Бергсон, — С…СѓРґРѕР¶РЅРёРєРё РіРѕРІРѕСЂСЏС‚ нам или, скорее, РѕРЅРё нам внушают вещи, которые язык РЅРµ был РІ состоянии выразить».[64] РќРѕ это РЅРµ исключение РёР· правила, Р° совершеннейшая форма его. Разница между поэтическим выражением типа вышеприведенных стихов Рё каким-РЅРёР±СѓРґСЊ иным РЅРµ качественная, Р° модальная. РЎ этой точки зрения Рё примитивнейшие языковые обороты, если РѕРЅРё говорятся РЅРµ «впустую», Р° имеют Р·Р° СЃРѕР±РѕР№ хоть какой-то личный Рё душевный фон, творят состояния, адекватные себе (дело идет РЅРµ РѕР± оценке этих состояний, Р° Рѕ принципиальной возможности РёС…). Позиция Бергсона потому Рё кажется РЅР° первый взгляд столь приемлемой, что РІ ней находит себе РѕРїРѕСЂСѓ неистребимый мистический предрассудок, поддерживаемый поэтами, чей словарь переполнен междометиями, Рё теми глубокомысленно воздыхающими любительницами РїРѕСЌР·РёРё, которые — «очарованные души»! — вращаясь РІ колесе РёР· РґРІСѓС…-трех сотен слов, делают себе карьеру РЅР° — ах! — душевных «невыразимостях». Цена этим «невыразимостям» РіСЂРѕС€; весьма СѓРґРѕР±РЅРѕ сваливать СЃ больной головы РЅР° Р·РґРѕСЂРѕРІСѓСЋ Рё обвинять язык там, РіРґРµ языку нечего делать: сетовать РЅР° то, что нечем сказать, тогда как РїРѕ существу нечего сказать. Р’СЃРµ это, впрочем, дела нефилософские. Возвращаясь Рє Кассиреру, должны РјС‹ заметить, что его критика лингвистического скептицизма имеет несомненные подтверждения РІ психологии мышления, установившей глубинную словесность (Worthaftigkeit) любого СЂРѕРґР° Рё сколько-РЅРёР±СѓРґСЊ осознанных переживаний. Ртот факт следует строго отличать РѕС‚ языковой практики СЃ ее так называемыми трудностями адекватного выражения. Словесность переживания Рё актуальное его высловление суть различные величины; адекватность РёС… вполне редкий случай, РЅРѕ это — дефект РЅРµ языка как такового, Р° языкового субъекта; творческая неудовлетворенность коренится РЅРµ РІ «безличных» словах, Р° РІ неумении подобрать РёРј РЅСѓР¶РЅРѕРµ место. Р’ конце концов, «одними Рё теми же» словами выражали СЃРІРѕРё состояния Пушкин Рё бездарно влюбленный гимназист, РЅРѕ фиксировался, вопреки Бергсону, отнюдь РЅРµ «объективный Рё безличный аспект любви», Р° как раз субъективный Рё личный, Рё если РІ последнем случае «манера любить» изживалась РІ словесной слякоти всяческих «соловьев», «лепестков» Рё подозрительно прыткой готовности «отдать Р¶РёР·РЅСЊВ», то язык Рё РІ этом случае оказывался РІСЃРµ-таки творцом имеющегося материала, РЅРµ несущим никакой ответственности Р·Р° никудышнесть последнего.
Таким образом, знак, РїРѕ Кассиреру, обладает первоначальной творческой энергией. Если РІСЃСЏРєРѕРµ единичное состояние сознания значимо лишь РІ той мере, РІ какой РѕРЅРѕ потенциально заключает РІ себе РІСЃСЋ целостность Рё мыслится как Р±С‹ РІ непрестанном продвижении Рє целому, то РІ знаке эта потенциальность впервые приобретает актуальность. Сознание высвобождается РёР·-РїРѕРґ РїСЂСЏРјРѕРіРѕ давления ощущений Рё решительно обнаруживает СЃРІРѕСЋ функциональную РїСЂРёСЂРѕРґСѓ. Рта тенденция, считает Кассирер, яснее всего выступает РІ функции научных знаковых систем. Абстрактная химическая «формула», обозначающая некоторое вещество, лишена всего того, что РјС‹ знаем РѕР± этом веществе через чувственное восприятие; РЅРѕ вместо этого РѕРЅР° включает СЃРІРѕР№ предмет РІ такой богатый Рё тончайшим образом расчлененный комплекс отношений, Рѕ котором восприятие Рё РЅРµ догадывалось. Обозначение здесь связано РЅРµ СЃ чувственной данностью, РЅРѕ саму эту данность РѕРЅРѕ постигает как совокупность возможных «реакций», возможных каузальных отношений, определенных посредством общих правил. Следовательно, знак играет здесь роль посредника РІ переходе РѕС‚ простого «вещества» сознания Рє его РґСѓС…РѕРІРЅРѕР№ «форме». Р� именно потому, что сам РѕРЅ выступает без собственной чувственной массы, как Р±С‹ паря РІ чистом эфире значения, ему присуща способность представлять вместо элементов сознания его комплексные движения. «Так, слово РїРѕ своей физической субстанции есть простое дуновение РІРѕР·РґСѓС…Р°, РЅРѕ РІ этом дуновении властвует невероятная сила динамики представления Рё мысли. Знак РІ равной мере Рё повышает эту динамику, Рё управляет ею» (1.45). Р� РІРЅРѕРІСЊ Кассирер обращается здесь Рє Лейбницу, считавшему знак РЅРµ символической аббревиатурой СѓР¶Рµ известного, РЅРѕ путем РІ неизвестное.
«Философия символических форм» пытается таким образом преодолеть односторонности как абстрактного «эмпиризма», так Рё абстрактного «идеализма». Р�нтеллигибельное Рё чувственное, «идея» Рё «явление» РЅРµ РјРѕРіСѓС‚ быть изначально разъятыми. «Правда, РјС‹ Рё здесь остаемся узниками РјРёСЂР° «образов», РЅРѕ дело идет РЅРµ РѕР± образах, воспроизводящих РјРёСЂ «вещей», существующий сам РїРѕ себе, Р° Рѕ мирах образов, чьи принцип Рё начало следует искать РІ автономном творчестве самого РґСѓС…Р°. Только через РЅРёС… Р·СЂРёРј РјС‹ Рё РІ РЅРёС… обладаем тем, что РјС‹ называем — действительностью»… Р’РѕРїСЂРѕСЃ Р¶Рµ РѕР± абсолютной реальности, существующей РІРЅРµ этой совокупности духовных функций, Рѕ «вещи самой РїРѕ себе» СѓР¶Рµ РЅРµ возникает, будучи плохо поставленной проблемой, иллюзией мысли. Подлинное понятие реальности… РІРѕСЃС…РѕРґРёС‚ Рє многообразию Рё полноте форм РґСѓС…РѕРІРЅРѕР№ Р¶РёР·РЅРё, РЅРѕ такой Р¶РёР·РЅРё, которая несет РЅР° себе печать внутренней необходимости Рё тем самым печать объективности» (1.47–48). РЎРёРјРІРѕР», стало быть, есть РЅРµ только prima ratio, РЅРѕ Рё ultima ratio. РћРЅ — чистая функция мысли, интегратор опыта, осмысление чувственного, динамическое начало-принцип всего-что-РЅРё-есть. Р’СЃРµ попытки десимволизации, считает Кассирер, заведомо обречены РЅР° неудачу, РёР±Рѕ преодолеть СЃРёРјРІРѕР» РјС‹ можем РЅРµ иначе, как символически Р¶Рµ. Действительность, поэтому, всегда символична, Рё философия действительности есть философия символических форм. Р’РѕРїСЂРѕСЃ Р¶Рµ Рѕ том, есть ли реальность РїРѕРјРёРјРѕ символа, — неуместный Рё несущественный РІРѕРїСЂРѕСЃ.[65] Ртим РІРѕРїСЂРѕСЃРѕРј, РїРѕ Кассиреру, всегда занималась мистика. РќРѕ «для философии, свершающей себя лишь РІ понятийной строгости Рё ясности РґРёСЃРєСѓСЂСЃРёРІРЅРѕР№ мысли, доступ РІ рай мистицизма, РІ рай чистой непосредственности закрыт» (1.50). РЎРёРјРІРѕР» творит бытие; сам РѕРЅ «не имеет актуального существования… РѕРЅ имеет значение».[66] Р’ 6-Р№ РєРЅРёРіРµ платоновского «Государства» РІ рассуждениях РѕР± идее блага дана довольно точная характеристика понятия символа; «Считай, — РіРѕРІРѕСЂРёС‚ Сократ, — что Рё познаваемые вещи РјРѕРіСѓС‚ познаваться лишь благодаря благу; РѕРЅРѕ Р¶Рµ дает РёРј Рё бытие, Рё существование, хотя само благо РЅРµ есть существование, РѕРЅРѕ — Р·Р° пределами существования, превышая его достоинством Рё силой» (509РІ). РќР° что Главкон СЃРѕ смехом отвечает: «Аполлон! Как удивительно высоко РјС‹ взобрались!В» РќРѕ это — единственное, что дано «узникам РјРёСЂР° образов» («пещеры»!) знать Рѕ «доподлинном источнике света», Рё название этой РѕСЃРЅРѕРІС‹ РѕСЃРЅРѕРІ — единство символической функции; остальное — «тени», или символические формы: РјРёСЂ культуры, как извечная задача, Рє полному разрешению которой «мы можем приближаться лишь асимптотически».[67]
Проблема культуры, стало быть сводится Рє отыскиванию формообразующего принципа, Р° РЅРµ содержания, могущего скрываться Р·Р° символическими формами. «Если всякая культура, — РіРѕРІРѕСЂРёС‚ Кассирер, — заключается РІ сотворении определенных духовных образных РјРёСЂРѕРІ, то цель философии РЅРµ РІ выхождении Р·Р° РІСЃРµ эти творения, РЅРѕ скорее РІ понимании Рё осознании принципа РёС… образования» (1.50–51). Рто значит: нет бытия РІРЅРµ мышления Рё СЃРёРјРІРѕР» — РїСЂРѕСЂРѕРє его. Понимать это положение следует РЅРµ РІ смысле идеализма; дело идет РЅРµ Рѕ метафизическом разделении субъекта Рё объекта Рё Рѕ существовании внешнего РјРёСЂР°, РЅРѕ исключительно Рѕ культурно-значимом бытии. РњРёСЂ РЅРµ дан человеку РІ качестве готового Рё предсуществующего пристанища, РєРѕРіРґР°-то кем-то Рё почему-то приуготовленного; РјРёСЂ задан, загадан ему как бесконечная Рё РІ бесконечности этой оправданная проблема культуры — «то было вечное перетаскивание камня, который РІРЅРѕРІСЊ Рё РІРЅРѕРІСЊ приходилось поднимать», сказал однажды Гете Рккерману. Что это: СЃРёРјРІРѕР» абсурда? Пусть так, если предположить, что РІ глазах человека, беззаботно уповающего РЅР° высшую силу Рё продолжающего оставаться умственным младенцем там, РіРґРµ решает только мужественность Рё только мужество, культура — абсурд. РќРѕ перетаскивать камень, РЅРµ понимая, зачем это делаешь, жить Рё РЅРµ знать, что живешь РІ культуре, если Рё РЅРµ всегда для нее, то всегда силою ее — худшая РёР· участей человека. Р�Р±Рѕ человек, даже заброшенный РЅР° периферию возможностей, даже РЅР° гранях соприкосновения СЃ животным Рё растительным РјРёСЂРѕРј, остается «символическим животным», существом, конструирующим РјРёСЂ РІ символических образах силою РЅРµ рефлектирующей способности суждения, РЅРѕ созерцательной, порождающей, творящей. В«Р� чтобы это, наконец, высказать раз навсегда, — человек играет только тогда, РєРѕРіРґР° РѕРЅ РІ полном значении слова человек, Рё РѕРЅ бывает вполне человеком лишь тогда, РєРѕРіРґР° играет».[68] Человек — С…СѓРґРѕР¶РЅРёРє; кем Р±С‹ РѕРЅ РЅРё был Рё чем Р±С‹ РѕРЅ РЅРё занимался, РѕРЅ — homo symbolicus. РљРѕРіРґР° ученики отрывали Архимеда РѕС‚ занятий, чтобы натереть его маслом, РѕРЅ Рё РЅР° натертом теле продолжал чертить геометрические фигуры, Р° РљРѕРЅРґРѕСЂСЃСЌ, скрываясь РѕС‚ гильотины, писал СЃРІРѕР№ В«РСЃРєРёР· Рѕ развитии человеческого ума». Sapienti sat — СѓРјРЅРѕРјСѓ достаточно; РЅРѕ какие века умственных Рё нравственных усилий потребовались для того, чтобы окупить этот «достаток»!
Таковы основные линии теоретической и методологической проблематики «Философии символических форм». Нам предстоит еще показать их специфику в конкретных формах культуры, т. е. обратиться от теории и методологии культуры к ее феноменологии. Собственно «Философия символических форм» и есть такая феноменология; цель настоящей главы заключается в подведении к анализу самих форм через экспликацию общих логических предпосылок этого анализа. Мы, поэтому, ограничиваемся здесь вышеизложенным и воздерживаемся от критического осмысления его. Было бы нецелесообразно предварять анализ критикой на основании чистой схемы анализа. Вышеизложенное и есть такая схема, разумеется, достаточно определенная и недвусмысленная, чтобы составить о ней четкое критическое суждение. Но воздержаться пока от этого суждения вынуждает нас композиция предлагаемой работы. Настоящая глава — переходная; не будь она таковой, мы уже здесь, высказав свое критическое отношение к философии Кассирера, вернее, к ее костяку, каркасу, свели бы (хорошо или плохо, это другой вопрос) с ней счеты. В нашей литературе «Философия символических форм» если и представлена, то либо в своем каркасе, либо же в частных отрывочных проблемах конкретной феноменологии. Цельное и по возможности полное представление о ней все еще отсутствует. Задача предстоящей главы восполнить этот пробел. � лишь потом придет «время» критики. Общие черты последней намечены уже нами в предыдущей главе. Конкретизацией этих черт мы и завершим анализ «Философии символических форм».