ПРОБЛЕМА КУЛЬТУРЫ
Понимание феномена культуры очевиднейшим образом связано с последовательной аналитикой различных культурных форм как в плане генезиса, так и в структурно-типологическом аспекте. Гораздо менее очевидно другое необходимое условие, по самой природе своей, казалось бы, не вмещающееся в индекс требований современной научности. Речь идет о sui generis постижении единства культурного космоса в моментальном акте целокупного видения, или синопсиса, без которого аналитические процедуры, сколь бы безупречными они ни были, рискуют уподобиться лихтенберговскому ножу без ручки и с отсутствующим лезвием. Другой вопрос, трудно или легко такое постижение, да и возможно ли оно вообще, — здесь напрашивается вполне уместный парадокс: суть не в том, что оно невозможно, а в том, что оно необходимо поверх всяческих споров о нем или сомнений. Когда Моцарт слышал единовременный гештальт своей еще не написанной симфонии, сжатой в полнозвучное мгновение, ему надо полагать, было не до того, что скажет по этому поводу психология творчества. � если переживание аналогичного гештальта непреложным образом загадано всякому культурфилософскому анализу, притязающему на понимание, а не просто занятому почтенно априорной сортировкой фактов, то здравый смысл вынуждает нас признать, что, наложив на это переживание научный запрет, мы, в конце концов, рискуем потерять саму культуру и остаться у «разбитого корыта» беспредметной науки, строгость которой обернулась злой шуткой отсутствия предмета при безупречном аппарате.
Что Рё говорить, шутка действительно «глобальная»; ей довелось даже РІ недавнее время стать темой РѕРґРЅРѕР№ РёР· последних РєРЅРёРі (Р° может, Рё последней РєРЅРёРіРё) классической европейской философии, РіРґРµ РѕРЅР° была означена как «Кризис европейских наук». Р� РІСЃРµ это, несмотря РЅР° десятки предостерегающих голосов, вопреки реальным фактам. Р�стория самой науки РЅРµ без дидактического коварства свидетельствует Рѕ том, что развитие науки прямым образом Рё как правило связано СЃ нарушениями требований так называемой «научности», что РЅРµ было Р±С‹ действительной науки без постоянной пульсации умственных сумасбродств Рё что сама наука, РІ конце концов, больше характеризуется СЃСѓРјРјРѕР№ отступлений РѕС‚ «научности», чем прилежным следованием ей. Здесь СЃРЅРѕРІР° напрашивается парадокс, РЅРµ РёР· капризов стилистики, Р° РёР· ритма темы: если «мизинец» Рнштейна, РїРѕ собственному признанию ученого, сомневаться РІ котором Сѓ нас нет никаких оснований, знал то, чего РЅРµ знала его «голова», то отчего Р±С‹ нам отказывать этому «мизинцу» РІ том, РІ чем РјС‹ РЅРµ отказываем пресному Рё скучному «принципу верификации», РІСЃСЏ безблагодатная РјРёСЃСЃРёСЏ которого исчерпывается скепсисом РїРѕ отношению Рє действительным силам научного творчества.
Культура, взятая в целом, как единый организм, пронизывающий нескончаемое разнообразие исторических свершений, некая гигантская партитура, спресованная в миг, равный объему, иными словами, культура, как идея, эйдос, вид, ясновид бесконечно красочных перспектив, живая сущность игры переливчатых форм, или, конкретнее: лейтмотив мучительного пути человеческого самопознания, данного в головокружительных зигзагах взлетов и падений, культура в мгновенной вспышке умозрительного магния, освещающего весь фон, на котором только и возможна аналитика композиционного расклада, — это требование, безотносительно к субъективному произволу исследователя, было и остается необходимым условием анализа как такового. Скажем больше: оно необходимо для восприятия вообще, от примитивнейшего, где восприятие целостности, скажем, дерева предваряет восприятие отдельных его частей, до наиболее сложных. Без него восприятие как таковое оказалось бы невозможным, и это справедливо не только в отношении людей; Вольфганг Келер обнаружил аналогичное условие даже у человекоподобных обезьян, не научившихся еще оспаривать этот факт посредством «констатации» и «протокольных предложений». Глядя на многое, видеть одно, ибо само многое и есть одно, перешедшее из логики в историю, — с этой обязательной процедуры и начинается тема человека как творения и творца культуры. Без нее умственный кругозор неотвратимо ограничен постылой фигурой гимназического силлогизма, возвещающего смертность некоего Кая. «Кай смертен», говорят нам, и нам нечего на это возразить. Мы просто спрашиваем, кто он, и находим petition principii в малой посылке силлогизма, ибо прежде чем заключать к смерти Кая, требуется еще доказать, что Кай — человек.
С культурой, ставшей в сравнительно недавнее время центральной проблемой тематического плана европейской философии, повторилась та же история, что и с природой: в ней воцарился гегемон научности, присвоивший себе единственное право на понимание. Подобно тому как природа должна была считаться с требованиями научности, чтобы стать объектом знания, а не «беллетристики», так и культура была подведена под эти же требования, став очередным объектом строго формальных математизированных процедур. �тог не преминул сказаться; критерием истины и на этот раз выступила практика, продемонстрировавшая чисто практические последствия безобидных теорий: дегуманизацию мира природы и мира культуры. То, о чем догадывались в истекшем столетии лишь немногие, то, о чем вскрикивали недавно лишь отдельные, голоса, вопиющие в «растущей пустыне» обесчеловеченного мира, стало нынче первостепенной темой обсуждения, столкнувшей интересы ученого и фельетониста, узкого специалиста и массового агитатора. Требования научности, монополизировавшие природу и культуру, провисли над миром воплощенной мифологемой «дамоклова меча».
За крайностью последовала крайность. Пошатнувшийся авторитет рационализма спровоцировал бурную реакцию иррационалистических тенденций, и строгой научности, столь недавно еще притязавшей на абсолютизм, было — не без фотогенических эффектов — противопоставлено «трагическое чувство жизни» (выражение Унамуно). Участь культуры оставалась безотрадной и в этом случае; дегуманизированная усилиями одного полюса, она отвергалась на другом полюсе именно по причине ее бесчеловечности: в драме новоевропейского самосознания иррационализм оказался не случайной развязкой, а законным наследником гипертрофированного рационализма и плотью от его плоти. Между тем проблема изживалась не в самих крайностях, а в напряженном конфликте их баланса. Объектом разрушительных атак «философии жизни» выступала не культура, а ее формализованный двойник, искусственно сфабрикованный гомункулус, отвечающий всем требованиям научности и тем не менее продолжающий оставаться мертворожденным. Очевидно, что в исходных посылках ситуации лежала некая аберрация, чреватая гигантским плодом «приведения к нелепости»; уже мало-мальски очищая проблему путем радикальной рефлексии, мы сталкиваемся с протофеноменом ее болезни, простейшим фактом, не лишенным тривиальности, но тривиальности в некотором роде роковой. Выразить ее можно было бы следующим образом: не природа должна считаться с научностью, а научность с природой; пытать природу всяческими «парадигмами» и выпытывать у нее тайны, приводящие в движение трамваи, не значит понять природу, а значит утверждаться перед ней в позе эксплуататора и оставлять за ней право на «революционную ситуацию». Сказанное в равной степени относится к культуре. Научное обоснование культуры предваряется логически и генетически культурным обоснованием самой научности. В противном случае всякая культурология покоится на логической ошибке pars pro toto. Целое культуры не сводится только к науке; наряду с наукой оно включает ряд иных форм, обладающих не менее автономными правами, чем наука. Культура — комплекс, и, будучи комплексом, требует комплексного подхода, где каждому из элементов уделена своя неповторимая и уместная роль; только так может проявиться универсальная независимость мысли, которая, по словам Маркса, «относится ко всякой вещи так, как того требует сущность самой вещи».[106] Там же, где сущность вещи подменена методом, абстрактным измышлением или — с обратной стороны — театрализованными экзистенциалами «отчаяния» и «тошноты», там вместо универсальности мысли воцаряется ее партикулярность, в какой бы форме она ни проявлялась: научно или ненаучно, рационалистически или иррационалистически. При всей внешней непримиримости крайности эти сходятся в неприятии сущности культуры: они суть палка о двух концах, просунутая в колесо культуры, и в этом смысле «сциентист», исповедующий системное исследование культуры (по модели замкнутой системы парового отопления), и «экзистенциалист», заключающий к ее абсурдности, действуют сообща. �х перебранки — пора об этом сказать — лишь обманный маневр, рассчитанный на то, чтобы сбить с толку читателя и принудить его к выбору одной нз крайностей. Tertium non datur. Что поделать, культура не может считаться и с этим требованием научности, ибо в ней «третье» не только дано, но и сама она дана как «третье» (измерение, и, стало быть, рельеф, объем, жизнь двухмерной плоскости печатного листа).
Возможно ли универсальное определение культуры? Положительный ответ на этот вопрос зависит от того, насколько мы в состоянии довести абстрактное понятие культуры до живого представления о ней. Культура в целом — это не только совокупность входящих в нее элементов, но и организация этих элементов, более того, она — единство, предшествующее частям и придающее им смысл и оправдание. Каждая отдельная часть, абстрагированная от целого, бессмысленна, как бессмысленна и каждая отдельная часть, притязающая на целое. Без этого связующего единства феномен культуры обречен на неизбежный распад; взгляду предстает некая Вавилонская башня многоязычия, мощная центробежная сила, несущаяся множеством радиусов к периферии круга и порождающая культурные продукты в виде автономных доминионов науки, искусства, мифа, религии, которые, в свою очередь, распадаются на множество форм с явной угрозой регресса ad infinitum. Не просто наука, а науки: математика, химия, физика и т. д., и дальше, не просто математика, а вновь множество школ, направлений, ветвей, и не просто физика, а множество физик. Аналогичный распад, сопровождаемый враждой или отчуждением, присущ всем без исключения доминионам, и если сегодня уже стала обычной ситуация, в которой представитель «точных» наук обнаруживает поразительную глухоту к точности художественной фантазии (вспомним лагарповского геометра, откликнувшегося на «�фигению» Расина недоумевающим «(Qu’est-ce que cela prouve?» — «Что это доказывает?»), то не будет ничего удивительного, если в недалеком будущем глухота эта достигнет такой рафинированности, что исчезнет всякая возможность понимания между представителями одной и той же науки.
�з сказанного следует, что культура нуждается не в узко научном определении, а в универсальном. Если мы не свернем линию анализа в спираль синтеза, если не соотнесем дифференциалы культуры с ее интегралом, то рискуем потерять и сами дифференциалы в миге профессионального овладения ими. Глядя на многое, видеть одно — без этого условия (платоновского συνοράν είς εν) и «многое» лишается смысла, вырождаясь в количество непроницаемых «специальностей», разобщенных во всем и исчерпывающе формализуемых в незабвенно басенной «парадигме» лебедя, щуки и рака.
Р�нтеграл культуры — безотносительно Рє «щучьим велениям» Рё «рачьему С…РѕРґСѓВ» сциентистских методологий Рё даже Рє «лебединым песням» философии существования — РѕРґРёРЅ Рё един: РѕРЅ — сама человечность, пронизывающая весь пленум культурных свершений, РѕС‚ жеста кисти Рафаэля Рё стука лютеровского молотка РґРѕ мученической РїРѕР·С‹ Бруно Рё геометрических кентавров РјРёСЂР° РњРёРЅРєРѕРІСЃРєРѕРіРѕ. Культура — Рё таково ее определение in optima forma — человек, homo totus, взятый РІРѕ всем потенциале осмысленных свершений; РѕРЅР° — культ (точнее, культивация) человеческого бытия, мучительная Рё долгосрочная РІРѕР·РіРѕРЅРєР° этого бытия РѕС‚ данности материала РґРѕ ослепительной художественной формы. РўРІРѕСЂСЏ культуру, человек творит себя — идет ли речь Рѕ линеарном контрапункте, аналитической геометрии, политической СЌРєРѕРЅРѕРјРёРё или периодической таблице элементов, РІСЃСЋРґСѓ речь идет Рѕ человеке, Рё весь этот «терпеливый лабиринт линий тщательно слагает черты его собственного лица» (Борхес). Здесь дан нам ключ Рє разгадке «страстной недели» культуры: РІСЃРµ РјСѓРєРё ее — Сократова чаша СЃ СЏРґРѕРј, избитый палкой Рпиктет, растерзанная толпой Гипатия, изгнанничество Данте, костры Рё отлучения, моления Рё проклятия, оплеванное лицо Мильтона, смирительная рубашка РЅР° гениальном ученом (Р . Мейере), «страхи Рё ужасы» Гоголя, туринский коллапс «антихриста» Ницше — РІСЃРµ эти РјСѓРєРё (сколько РёС…?) означены высоким Рё очистительным смыслом последней цели, РёРјСЏ которой — «триумф чисто человеческого». Культура — РЅРµ ставшее, Р° становление; как ставшее, РѕРЅР° вполне умещается РІ тематических отвлеченностях очередного СЃРёРјРїРѕР·РёСѓРјР° или конференции; как становление РѕРЅР° — сплошной мартиролог, нескончаемая экспозиция взлетов Рё падений, светлых восторгов Рё просветленных окаянств, поразительная коллекция черновиков РѕС‚ дюреровских портретов РЅРѕ гоголевских «харь» РІ поисках окончательного беловика: лика человеческого, транспарирующего выблесками «умного сердца».
Поиск этого лика — скрытая пружина культурного творчества, действующая и финальная причина всех без исключений созданий человеческого гения. � в нем же дан единственный залог интеграла культуры, где «плюралия» культурных форм выступает не как атомистически-разрозненное множество, а как цельный и фигурный комплекс, части которого при всей их автономности и автократности не склеротизируются в узкие и самодовольно замкнутые «специальности», но ритмически изживают свои функции «вольных стрелков» в едином дыхании сопричастности. Если допустимо сравнение культуры с оркестром, то вышесказанное упирается в проблему дирижирования оркестром. Ведь для того, чтобы оркестр играл, а не шумел, множественность его должна с необходимостью преломляться в фокусе дирижерской воли, вперенной в творимую партитуру всех симфонических вариаций на тему «Культура». Кто же этот Дирижер сознания и культуры? Он есть Целое и он есть Ритм, специфически оформляемый каждым элементом многообразия. � когда мы зрим оформленный ряд, скажем, естествознание, музыку, математику, живопись, архитектуру и т. д. — взору нашему явлены не замкнутые специальности, живущие по недостойному принципу «хаты с краю», но специальные модификации Целого, изживающегося в них ритмически и эвритмически. � только катаракта отвлеченной рассудочности помешает нам увидеть, что в неогеометрии Римана и Лобачевского, в периодической системе элементов Менделеева и Лотара Мейера, в додекафонной технике Шенберга, в романе «потока сознания», в символике поэзии Рильке и мира атомных интроспекции многоязычно глаголет и многолико ликует всечеловеческий контрапункт, процветающий всеми «специями» цветов — от «Цветочков» Франциска до «Цветов зла» Бодлера и — будем надеяться! — к «Голубому цветку» Новалиса. В свете этого и встает перед нами по-новому проблема Дирижера, и наново срывается с уст вопрос: кто же он?
РћРЅ — … открытая растерянность РІРѕРїСЂРѕСЃР°, настигнутого звучащей тишиной ответа. «Когда РѕРЅ подошел Рє шалашу, учитель встретил его каким-то странным взглядом, Рё были РІ этом взгляде Рё РІРѕРїСЂРѕСЃ, Рё сочувствие, Рё веселое понимание: это был взгляд, каким юноша встречает подростка после того, как тот пережил трудное Рё вместе СЃ тем немного постыдное приключение, какое-РЅРёР±СѓРґСЊ испытание мужества».[107] РќР° память РїСЂРёС…РѕРґРёС‚ глубокая притча Кафки «Перед законом». Некто, достигший врат замка, наткнулся РЅР° стража Рё, испугавшись РіСЂРѕР·РЅРѕРіРѕ РІРёРґР° его, безропотно уселся СЂСЏРґРѕРј Рё провел РІ ожидании Р¶РёР·РЅСЊ. Перед смертью РѕРЅ РІСЃРµ-таки решился спросить стража, для РєРѕРіРѕ предназначен РІС…РѕРґ. «Для тебя», ответил страж умирающему. Рта притча многосмысленна, Рё РЅРµ место сейчас говорить Рѕ РјРЅРѕРіРёС… смыслах ее. Достаточно будет подчеркнуть лишь РѕРґРёРЅ — буквальный — смысл, чтобы получить точный Рё исчерпывающий ответ РЅР° поставленный выше РІРѕРїСЂРѕСЃ. Здесь, РІ фокусе этого ответа, створяющего «физику» СЃ «лирикой» Рё самое объективное СЃ самым интимным, наука Рѕ культуре претерпевает сокрушительный РїРѕРІРѕСЂРѕС‚ Рё преобразование: «системные исследования» стряхивают СЃ себя бремя почтенных отвлеченностей Рё модулируют РІ моцартовскую тональность. Наука Рѕ культуре уподобляется „la gaya scienza” — «веселой науке» провансальских трубадуров.
Культура — всечеловек, понятый, однако, РЅРµ иконично, Р° динамично. Ее протофеномен — РЅРµ культурологическая схема, Р° универсальная личность, Рё РѕРґРЅРѕ звучание имени Гете насыщено большим пропедевтическим смыслом, чем иные увесистые монографии. Р’ этом смысле может быть прочитано глубокомысленное изречение Новалиса: «Все люди суть вариации некоего совершенного индивида»,[108] Рё если взять Р·Р° РѕСЃРЅРѕРІСѓ этот принципиальный тезис; то отсюда вытекает, что культурный ценз или культурный уровень каждого человека определяется РЅРµ СЃСѓРјРјРѕР№ образованности или специальной компетентностью, Р° степенью приближения Рє означенному «индивиду». Р�стория демонстрирует нам поучительнейшие примеры воплощения целой культуры РІ РѕРґРЅРѕР№ личности, Рё нам следовало Р±С‹ усматривать РІ этих примерах РЅРµ гипнотизирующие РїРѕРґРѕР±РёСЏ музейных экспонатов (бесценных Рё недосягаемых), Р° живые симптомы неограниченной раскачки человеческих возможностей. РћРЅРё суть напоминания Рѕ человеческом первородстве Рё РёСЃРєРѕРЅРЅРѕР№ цели РІСЃСЏРєРѕР№ Р¶РёР·РЅРё; РјС‹ Р¶Рµ, побуждаемые инерцией лени Рё забвения, охотно зачисляем РёС… РІ ранг исключений. Р�сключений РёР· чего? Р�Р· каких правил? «То были исключения», так защищаемся РјС‹ РІСЃСЏРєРёР№ раз, РєРѕРіРґР° РІ наши разговоры Рѕ культуре встревают имена Платона, Леонардо, Гете, Рё так исключаем РјС‹ эти несносные имена РёР· стройных культурологических построений. Наши комфортабельные фразокарциномы (выражение Альберта Стеффена) РЅРµ терпят РёС… исключительного присутствия, Рё оттого часто разыгрываем РјС‹ фарс поклонения там, РіРґРµ следовало Р±С‹ культивировать понимание Рё силу РіРЅРѕР·РёСЃР°. В«Р�сключения» — наша реакция РЅР° грань приближенности Рє «совершенному РёРЅРґРёРІРёРґСѓВ», РЅРѕ если так, то исключениями являются РІСЃРµ люди, пусть РЅРµ РїРѕ реальным плодам, Р° РїРѕ праву первородства, первично замысленной роли, РїРѕ праву вариаций РЅР° тему «что есть человек». Что Р¶Рµ РѕРЅ есть РІ смысле этого права? РўСЂРё лейтмотива отчетливо пронизывают поставленный РІРѕРїСЂРѕСЃ, три прозрачных протофеномена, РѕС‚ уяснения которых зависит фундаментальное осмысление проблемы «человек как творение Рё творец культуры». Рти лейтмотивы, слагающие РІ факте одновременного звучания РІСЃСЋ невыносимую мелодику «исключительности», суть естественность, универсальность Рё невозможность.
В них концентрируется и ими определяется смысл культурного творчества. Нам остается вкратце проследить существенные штрихи этих характеристик.
Естественность культуры. РЈР¶Рµ СЃРѕ времен Р СѓСЃСЃРѕ феномен культуры явственно обнаруживает теневые моменты, разъедающие общую тенденцию благополучия. Диагностика культурных потенций предстает отныне РЅРµ РІ СЂРѕР·РѕРІРѕРј свете роста человеческих достижений, РЅРѕ твердо фиксирует РІ самих этих достижениях угрожающую бациллу распада Рё разложения. Культура развращает Рё извращает; причину этого Р СѓСЃСЃРѕ усматривает РІ том, что место естественного человека (l’homme de nature) занял человек искусственных конвенций (l’homme de l’omme); так рождается лозунг «возвращения Рє природе», вызвавший серию ожесточенных СЃРїРѕСЂРѕРІ, РЅРµ затихающих Рё РїРѕ сей день. Если отвлечься РѕС‚ чисто эвристического Рё эмоционально оправданного контекста руссоистского клича Рё проделать над РЅРёРј своеобразную феноменологическую редукцию, то сущность его обнаружится РІ довольно сомнительном РІРёРґРµ. Что значит «возвращение Рє природе»? Следует ли понимать это РІ смысле поступков героев Шатобриана, силящихся сбросить СЃ себя гнет культурных конвенций РІ почти ритуальном РєСѓСЂСЃРµ натурализации РїРѕ образу Рё РїРѕРґРѕР±РёСЋ краснокожих? РќРµ есть ли это отказ РѕС‚ культуры Рё возвращение вспять, Рє изжитым Рё преодоленным формам девственного варварства? Разумеется, неестественность культуры должна была спровоцировать решительные реакции, РЅРѕ слишком РґРѕСЂРѕРіРѕР№ ценой была куплена культура, чтобы оставлять ее РЅР° РїСЂРѕРёР·РІРѕР» вспыльчиво-романтических порывов, предпочитающих ее тяжкому крестному С…РѕРґСѓ стилизованные идиллии быта аборигенов. Печать Каина, первенца культуры, заполучившего право РЅР° нее ценою убийства чистого Авеля, пасшего стада, РЅРµ так-то легко было отмыть, Рё РІ результате пресыщенный культуртрегер, возвращающийся Рє естественности путем отказа РѕС‚ культуры Рё приобщения Рє пасторальному быту, лишь умножал СЃРІРѕСЋ неестественность РІ гротескных потугах овладения примитивной безгрешностью. Неестественности культуры следовало противопоставить РЅРµ возвращение Рє РїСЂРёСЂРѕРґРµ, Р° исхождение РёР· РїСЂРёСЂРѕРґС‹, РЅРµ «назад Рє природе», Р° «вперед РѕС‚ природы». Культура — та Р¶Рµ РїСЂРёСЂРѕРґР°, РЅРѕ возведенная РІ более высокую степень; парафразируя известное изречение Клаузевица, РјРѕР¶РЅРѕ было Р±С‹ сказать, что РѕРЅР° есть продолжение РїСЂРёСЂРѕРґС‹ иными средствами. Рто значит творческий лимит РїСЂРёСЂРѕРґС‹ ограничен, Рё там, РіРґРµ РѕРЅР° исчерпывает СЃРІРѕРё зиждительные потенции, ей наследует венец ее творения, человек, продолжающий ее дело РЅР° РёРЅРѕРј Рё более зрелом СѓСЂРѕРІРЅРµ. РћРґРЅР° Рё та Р¶Рµ сила необходимости проявляется РІ раскрывшемся цветке Рё РІ линнеевской В«Philosophia botanicaВ», РІ разреженном РіРѕСЂРЅРѕРј РІРѕР·РґСѓС…Рµ Рё РІ шеллинговской философии тождества, РІ занимающейся заре Рё РІ гетевском стихотворении «Ночная песнь странника». Естественность творчества значит: человек РЅРµ создает мнений Рѕ вещах (эмпирических или трансцендентальных, РІСЃРµ равно), Р° дает вещам выговориться через себя Рё выговориться РІ том именно, что «глухонемое» РѕС‚ РїСЂРёСЂРѕРґС‹ вещество несло РІ себе как собственную неузнанность. РџСЂРёСЂРѕРґР° требует РѕС‚ человека РЅРµ «подчинения паче повелевания» (Р¤. Бэкон), Р° самосознания; РІ первом случае РѕРЅР° мстит отчужденностью, извращенностью Рё Р±СѓРјРѕРј экологических проблем, РІРѕ втором случае РѕРЅР° достигает РёСЃРєРѕРЅРЅРѕР№ цели, или, как гласит РѕР± этом РѕРґРЅРѕ средневековое (вполне «чернокнижное») правило: В«Quod natura reliquit imperfectum, ars perficitВ» — «То, что РїСЂРёСЂРѕРґР° оставляет несовершенным, совершенствует искусство».
Р�Р· так понятой естественности РІСЃРµ пути культуры ведут Рє универсальности. Отметим: универсальность характеризуется РІ существенном РЅРµ количеством приобретенных знаний, Р° текучей целостностью этих знаний, поставленных РЅР° службу единственной цели: самосовершенствованию человеческого бытия. «Плюрализм» культурных форм складывался исторически РІ довлеющем наличии нарастающей раздвоенности. Р�сторики культуры давно СѓР¶Рµ наткнулись РЅР° факт, представляющий СЃРѕР±РѕСЋ РЅРµ досужее кабинетное измышление, Р° РїСЂСЏРјСѓСЋ индукцию, выводимую РёР· РіСЂСѓРґС‹ непредвзято рассмотренного материала. Факт этот выражается РІ странного СЂРѕРґР° пропорции между основными модусами действования человеческого творчества Рё познания. Речь идет РѕР± антиномии, ставшей СѓР¶Рµ достоянием РЅРµ только серьезно научных исследований, РЅРѕ Рё популярных научных фельетонов, Рё, стало быть, Рѕ чем-то весьма тривиальном, так что РІ признании ее согласно сходятся РІСЃРµ. РњРѕР¶РЅРѕ РїРѕ-разному формулировать эту антиномию, РІ разных, так сказать, эмблемах — суть дела РѕС‚ этого РЅРµ изменится. Собственно, имеется РІ РІРёРґСѓ противоположение РґРІСѓС… начал, называемых интуицией Рё дискурсией, РІ РёРЅРѕРј аспекте предстающих как художественное (эстетическое) Рё научное (логическое). РўР° Р¶Рµ тема, как легко РјРѕР¶РЅРѕ заметить, выглядит иначе РІ популярном ныне психофизиологическом воззрении Рѕ РґРІСѓС… так называемых полушариях РјРѕР·РіР°, разделивших меж СЃРѕР±РѕСЋ указанные начала. Грубо Рё доходчиво выражаясь, принято думать, что РІ человеке преобладает РѕРґРЅРѕ РёР· этих начал, Рё, следовательно, повышение РѕРґРЅРѕРіРѕ РёР· РЅРёС…, как правило, связано СЃ понижением РґСЂСѓРіРѕРіРѕ. РќРѕ то, что фактически Рё экспериментально наблюдается РІ отдельных людях, справедливо Рё РІ отношении целых исторических СЌРїРѕС…. Культурно-историческая индукция отчетливо наводит мысль исследователя РЅР° факт обратной пропорции этих РґРІСѓС… начал РІ истории, так что СЌРїРѕС…Рё, являющие СЃРѕР±РѕСЋ взлет Рё расцвет искусства (РІ широком смысле, художественности), как правило, переживают некоторый упадок РґРёСЃРєСѓСЂСЃРёРё, логики (РІ широком смысле, научности). Р� наоборот: СЂРѕСЃС‚ рациональности сопровождается затуханием художественности. Таково, впервые установленное Фридрихом Ницше (Р° РґРѕ него, пусть РІ форме намеков, провиденное Гельдерлином), соотношение между «трагической» Рё «сократической» Грецией. Такова почти РІСЃСЏ римская СЌРїРѕС…Р°. Пышный расцвет риторики, РїРѕСЌР·РёРё, пластики, Рё почти РЅРё РѕРґРЅРѕР№ солидной РґРёСЃРєСѓСЂСЃРёРё (РІ немецком смысле слова). Рпиктет, Сенека, Цицерон, Марк Аврелий — какие Р¶Рµ это философы Рё ученые СЃ точки зрения профессионализма Рё профессорско-кастового типа мышления! Рто — стилисты, моралисты, риторы, острые аналитики нравственных коллизий Рё РІСЃРµ еще С…СѓРґРѕР¶РЅРёРєРё, С…СѓРґРѕР¶РЅРёРєРё РІРѕ всем РЅРµ поддающемся учету смятенном смысле этого слова. РќРѕ стоит лишь активизироваться противоположному полюсу, как наблюдается явный (моментами весьма резкий) спад художественности. Александрийская СЌРїРѕС…Р°, заостряющая мысль РІ логических заданиях подвести итог греческой философской умозрительности, ознаменована РєСЂРёР·РёСЃРѕРј художественного гения. РќР° гребне этой СЌРїРѕС…Рё высится фигура Прокла, комментатора, схолиаста, систематизатора, утонченного рассудочника, вытворяющего головокружительные пассажи логизирующего СѓРјР°; РѕРЅ характеризует СЌРїРѕС…Сѓ, является ее медалью Рё моделью, Рё СЂСЏРґРѕРј СЃ РЅРёРј РЅРµ находишь РЅРё РѕРґРЅРѕР№ фигуры — равновеликой! — С…СѓРґРѕР¶РЅРёРєР°. Проследите дальше: почти РІСЃРµ средневековье, демонстрирующее непревзойденную РІРѕ РјРЅРѕРіРѕРј технику умственных экзерсисов, некий виртуозный пианизм знающей СЃРІРѕСЋ мощь мысли, Рё сменяющая его новая СЌРїРѕС…Р°, Возрождение, РіРґРµ тотчас Р¶Рµ Р·СЂРёРј РјС‹ Рё смену мировоззренческого гегемона. Взрыв гениальных интуиций эстетизирующего сознания разрывает паутинное кружево рассудочной души, Рё субтильных схоластических докторов шумно Рё бранно вытесняют С…СѓРґРѕР¶РЅРёРєРё, риторы, стилисты, гуманисты, археологи, поэты, мечтатели, духовидцы, путешественники, коллекционеры идей Рё судеб, РІСЃРµ немного ученые, немного младенцы, немного авантюристы — пылкий, запальчивый, взрывчатый, беззаконящий РґСѓС… гуманизма вольным Рё пронзительным СЃРєРІРѕР·РЅСЏРєРѕРј продувает душевные пространства Европы, вызывая раблезиански, гротескные Рё бесстыдствующие «чохи» гениальных поступков РІРѕ всех сферах творчества Рё быта. Аристократичный Джованни Медичи (РѕРЅ Р¶Рµ папа Лев X) Рё сын СЂСѓРґРѕРєРѕРїР°, бывший монах-августинец Мартин Лютер, называющий его «чертовой свиньей», такие предельно, РґРѕ ослепительности непримиримые, сроднены-таки РІ факте РїСЂРѕРґСѓРІРЅРѕРіРѕ единства отмеченного СЃРєРІРѕР·РЅСЏРєР°. Выражаясь СЃРѕ всей строгостью требований современной научности, РѕР±Р° РѕРЅРё, столь враждебные, что столкновение РёС… перекроило карту Европы, сближены РІСЃРµ Р¶Рµ РІ факте доминирующего функционирования РѕРґРЅРѕРіРѕ РёР· полушарий РёС… РјРѕР·РіРѕРІ. Весь Ренессанс — без перувеличения — стоит РїРѕРґ знаком этого полушария. Р� посмотрите, какая разительная СЂРѕРєРёСЂРѕРІРєР° разражается РЅР° рубеже XVI–XVIIВ РІРІ.! Какой упадок искусства, индивидуализма, острейшей художественной эйдетики параллельно СЃ каким изумительным пробуждением аналитически-научного гения! XVII век СѓР¶Рµ весь охвачен этим пробуждением. Галилей, Декарт, Ньютон, Лейбниц, Кеплер, Гюйгенс, Торичелли, Бойль, Гримальди, Ферма, Паскаль — какал вереница славных имен, равноценную художественную параллель Рє которой нам пришлось Р±С‹ искать РІ предшествующих веках, РёР±Рѕ современный РёРј век этой параллели лишен.
Отдавшись желанию, РјРѕР¶РЅРѕ было Р±С‹ бесконечно живописать эту антиномию РЅР° неисчерпаемом материале истории культуры. Р’ сущности, РІРѕР·РјРѕР¶РЅС‹ самые разнообразные ее характеристики. Р’СЃРµ сказанное внятно оформляется РІ символах сердца Рё головы, если подразумевать РїРѕРґ сердцем РІСЃСЋ совокупность индивидуально-артистического, синтетически-художественного Рё вкладывать РІ СЃРёРјРІРѕР» головы противоположный комплекс общезначимо-научного, аналитически-логического. Так, например, сталкивая РІ свете этой символики РґРІР° столь противоположных феномена, как ветхозаветное видение РјРёСЂР° Рё греческую философию, РјС‹ получаем почти адекватную этой символике картину.[109] Греческая философия выглядит нам именно бессердечною (РІ ветхозаветном смысле слова, РіРґРµ сердцу уделена роль, так сказать, протагониста РІ драме осмысления человеческих судеб, так что само слово «сердце», РїРѕ подсчетам филологов, встречается здесь 851 раз). Греческий РєРѕСЃРјРѕСЃ, беспощадно равнодушный Рє отдельным судьбам, РјС‹ могли Р±С‹ сказать, Рє проблематике гоголевской «Шинели», находит СЃРІРѕРµ доподлинное соответствие РІ космологиях греческих мыслителей: РѕС‚ Рмпедокла РґРѕ РРїРёРєСѓСЂР° РІСЃСЋРґСѓ встречает нас эта, РІ экзистенциальном смысле слова, беззаботность, бесчеловечность, бессердечность мировосприятия. Здесь, РІ отмеченной полярности РѕР±РѕРёС… начал, гуманизма Рё софизма, Рё встает перед нами проблема универсальности: альтернативное или-или, угрожающее культуре гибелью или, РїРѕ меньшей мере, справкой РѕР± инвалидности, оборачивается РїРѕСЂРѕРіРѕРј, открывающим доступ РІ Р·РѕРЅСѓ исключительности.
Р� здесь Р¶Рµ РІ лейтмотив универсальности врывается каркающее В«NevermoreВ» РёР· бессмертной РїРѕСЌРјС‹ Рдгара РџРѕ. РўСЏР¶РєРёР№ недуг бессилил поражает симпатический нерв культуры. Дальше некуда, дальше — царство невозможности.
Не пытай бессмертия, милая душа -
Обопри на себя лишь посильное.[110]
Душа, парализованная лишь посильным, останется у порога, подобно герою кафковской притчи. Но, кто знает, не прозарит ли ее внезапно острейшая мысль о том, что сама невозможность есть не состояние, а лишь проблема, что если она есть, значит сама она оказалась возможной и значит дело идет не о невозможности возможного, а всего лишь о возможности невозможного и, стало быть, все еще о возможном? Душа не поймет ли, что «жить в идее значит обращаться с невозможным так, как если бы оно было возможным (Гете)? В конце концов, чем рассуждать о том, что возможно и что невозможно, не проще ли, не естественнее ли «броситься в воду и плыть»? О какой невозможности может идти речь сейчас, когда сама действительность на каждом шагу демонстрирует виртуозную технику балансирования на грани возможного, когда самое невероятное становится очевидным, а очевиднейшее просвечивает явными бликами небылиц? � разве сама культура не свершалась доныне под знаком невозможного, вопреки ему? Разве каждая веха ее не воплощает заумный парадокс римского иноверца: «Certum est, quia impossibile est» — «Несомненно, ибо невозможно»? � что остается нам, как не повторить в заключение этот парадокс, окультуривая саму невозможность: «совершенный индивид» культуры невозможен, и именно поэтому бесспорной представляется его несомненность.